«Офицеры дали нам инструкции, как переправлять мигрантов в Литву» — исповедь белорусского пограничника

«Показывали им направление и говорили: “Европа”, “Германия”, “Меркель”, — английского не знали ни мы, ни они»

А., бывший срочник Погранслужбы Беларуси

В 2019 году я закончил школу и хотел поступать в университет. Но баллов никуда не хватало. Пытался откосить от армии, попал в колледж, проучился полгода и бросил. Решил, что лучше пойду в армию, чтобы освободиться от груза, — не хотел бегать и прятаться до 27 лет. Я сам пришел в военкомат и сказал, что хочу служить. Прохождение медкомиссии было максимально бессмысленным: у меня были боли в спине, но врач просто попросил меня немного повертеться, а потом поставил штамп, что я годен. Я получил самую высокую группу годности. Меня отправили в пограничники. Я тогда не знал, что это за служба и как она проходит, просто смирился с тем, что должен отслужить полтора года.

Учебка длилась два месяца, мы жили в полной изоляции (тогда была пандемия, носили маски). Мы изучали следопытство: например, как определять по следам направление движения, пол человека, как давно он здесь прошел. Работали с собаками.

Кроме общего устава мы подчинялись отдельной инструкции, подписанной Александром Лукашенко. Там было, например, прописано, что при виде подозрительного человека на погранполосе мы должны сделать два предупредительных выстрела в воздух, и третий — уже по человеку. В конце был перечень того, что нельзя нарушать и что тебе за это грозит. Ты всегда чувствовал, что можешь сесть в тюрьму за любую провинность: могли наказать даже за то, что просто отошел в туалет или немного отклонился от маршрута.

Если кто-то нарушал распорядок, то ему могли дать наряд вне очереди — нужно было встать на тумбочку и 24 часа стоять по стойке смирно, приветствуя офицеров. Меняли только пару раз за сутки: один раз — на обед, другой — если нужно было в туалет. Я так стоял каждые два месяца. Часто просился в туалет, чтобы просто немного посидеть и дать ногам отдохнуть. После такого ноги просто отказывали.

Через год меня отпустили в отпуск домой, где я начал замечать странные новости. Я в них сначала не верил. Например, я читал, что белорусские пограничники на литовском направлении, где я служил, переправляют в Европу мигрантов с Ближнего Востока, из Афганистана и других стран. Такое я даже представить себе не мог — я знал, что за это можно сесть в тюрьму.

Когда я вернулся на службу после отпуска, всё выглядело, как в любой обычный день. Когда мы легли спать, я спросил у друга, что здесь происходит. Он странно ответил: «Всё поймешь потом». Минут через пять-десять прозвучала тревога. Мы быстро построились на первом этаже напротив дежурного помещения. Было странно, что подняли всех, — обычно в таких случаях выезжает только тревожная группа из пяти-шести человек. Нам выдали оружие, полный боекомплект, спальники, коврики. Тогда я понял, что новости, которые я читал в отпуске, — правда, и теперь я это увижу своими глазами.

Нас посадили в огромную «шишигу» — ГАЗ-66, внутри было темно и тесно. Я не знал, куда нас везут, была ночь, никто ничего не объяснял. Привезли на какую-то поляну. Там были незнакомые солдаты с других направлений. Всех построили, офицеры начали кричать лозунги про врагов-литовцев и давать инструкции, как мы будем переправлять мигрантов через границу в Литву.

У нас был первоначальный пункт, где мы ждали людей, обычно это было где-то недалеко от границы, в 500–600 метрах; места менялись постоянно. По рации нам сообщали координаты, где ждать. Чаще всего подъезжали маленькие УАЗики, иногда — целые автобусы. Оттуда выходили люди в обычной одежде. Мы сажали их в машину, везли к пограничной полосе и показывали им жестами направление и говорили отдельные слова вроде «Европа», «Германия», «Меркель», потому что никто из нас толком не знал английского, и большинство из них тоже.

В свой УАЗик я мог взять пять человек. При этом я чувствовал себя максимально небезопасно рядом с ними: вдруг у кого-то нож, вдруг он решит забрать у меня автомат. Я не спал три дня. За ночь, бывало, перевозил по 20–25 человек, а некоторые ребята возили еще больше — всё зависело от того, как быстро привезут следующую группу. Сначала это всё происходило только ночью, днем никто этим не занимался. Нам было важно, чтобы литовцы как можно дольше не понимали, откуда берутся мигранты. К тому же мы не привозили их прямо к самой границе, потому что у литовцев были дроны и тепловизоры, и они бы точно это увидели.

Однажды вечером по телевизору я увидел Лукашенко в «Панораме» — белорусской пропагандистской телепередаче, которую мы часто смотрели на службе. Там он кричал: «Покажите мне людей, кто там перекидывает людей через границу». Я сижу и думаю — так это же я, прямо здесь сижу. В тот момент я очень сильно задумался, как часто лжет мой президент.

Позже людей стало столько, что мы занимались этим днями и ночами. Мы перестали проверять гражданских и машины — в этот момент можно было провезти бомбу в детский дом или в школу, или контрабанду на миллион долларов. Было ясно, что перевозка мигрантов стала первостепенной задачей для государства.

Я помню, у меня был разговор с одним мигрантом. У него была жена и двое детей. Он рассказывал, что сам из Афганистана, приехал, потому что ему кто-то пообещал лучшую жизнь в Германии. Он продал дом, участок, машину и потратил все свои сбережения, чтобы приехать сюда, купить палатку, теплые вещи… Я ему говорю: «Back home, возвращайся домой». А он отвечает: «No home», — мол, ему некуда возвращаться и теперь он будет здесь до конца.

После того как литовцы усилили границу, всё поменялось. Мы перестали возить мигрантов на УАЗике, как раньше, потому что теперь они шли и в нашу сторону. С литовской стороны границы начали делать то же самое, что и мы, — отлавливать группы, которые мы отправляли, и перенаправлять обратно. Это была сложная игра: мы пытались вычислить, где находятся литовцы, они — где мы и в каком направлении отправляем людей. Все превратилось в серьезный гуманитарный кризис, потому что на границе в одно время оказалось слишком много людей. Мы подходили всё ближе к границе, и они тоже. Получалось, что мы сжимали людей в одном месте.

Один раз, в начале осени, мы встретились у водного канала, где проходит сама государственная граница. 35–40 человек стояли в воде. Мы были в балаклавах разных видов, но не из-за холода, а потому что литовская сторона пригласила журналистов, и нам дали указание скрыть лица, чтобы не было видно, что это мы. Когда мигранты пытались выйти из воды, мы отталкивали их обратно. Это продолжалось около суток.

Мы пытались забрать у них детей, чтобы согреть, потому что ночью было очень холодно, но они отказывались. Они устали от лжи — и от нас, и от литовцев, которые тоже говорили им «там Европа». Они просто устали ходить туда-сюда. Видеть людей, которые замерзают, особенно детей в майках при пяти градусах, было психологически очень тяжело.

Мы пару раз обращались к начальнику части, говорили: «Начальник, мы нарушаем всё, что у нас есть, — всю инструкцию, все 300 страниц, которым нас учили всё это время». У некоторых были значки за задержания, которыми они гордились. А потом этот же человек перебрасывал нелегала через границу, смотрел на свой значок и думал: «Ради чего всё это?» Начальник только показывал наверх, что решение принимают там. Я не хотел поднимать бунт или громко высказывать свою позицию. Но если мой начальник, полковник, ничего не может сделать, что могу сделать я? Я просто решил молча дослужить свой срок.

Службу я закончил без происшествий. Но перед увольнением был момент с КГБ, когда я проходил все инстанции. Сидел, ждал, потом вышел офицер — обычный лейтенант, который курировал нашу группу. Больше всего он сделал упор именно на миграционный кризис: сказал, что я не должен никому никогда об этом рассказывать. Угрожал, что если меня заметят в каких-то Telegram-каналах, новостных публикациях и так далее, то они меня обязательно найдут. Дал бумагу, сказал расписаться. Я расписался и ушел.

Я до сих пор не смирился с этой историей. Считаю это самой оскорбительной вещью, которую делал в армии. Сейчас, спустя четыре года, я хотя бы могу об этом спокойно рассказать.

«Нас предупредили: если вернетесь обратно в Беларусь — вас изобьют»

М., иранский беженец

Я родился и вырос в деревне в иранском Курдистане. В детстве мечтал стать инженером, но из-за финансовых трудностей бросил школу. Жениться тоже не вышло. Я рано начал работать по хозяйству, занимался лошадьми.

Массовые протесты «Женщина. Жизнь. Свобода» подтолкнули меня к мысли уехать из Ирана <протесты вспыхнули после убийства курдянки Махсы Амини полицией нравов в сентябре 2022 года — The Insider>. Зимой 2023 года, когда манифестации начали затихать, я понял, что выхода нет. Я участвовал в этих акциях и был опознан по камерам видеонаблюдения. В 2019 году, во время протестов против роста цен на бензин, меня уже задерживали — тогда я пережил арест и пытки. Я не хотел, чтобы это повторилось. Я понимал, что не могу вернуться к семье в деревню, — я снова был под угрозой ареста.

Я прятался в других городах несколько месяцев, пока не понял — так жить нельзя. Тогда я и еще несколько человек решили уехать. Человек, которого мы знали только по кличке Хаджи, помог нам. Через контрабандистов он оформил нам поддельные паспорта и документы, чтобы мы могли улететь в Россию. Оттуда мы собирались поехать в Беларусь на машине.

Мы прилетели в Москву 9 июля 2023 года около половины десятого утра. В аэропорту нас встретили, посадили в машину и отвезли в гостиницу «Космос». Я пробыл там до половины девятого вечера, потом за нами прислали такси. На следующий день, ровно в 11:30, мы прибыли в Минск — в жилье, которое нам сняли.

Это был дом, полный людей — настоящий муравейник. Он состоял из трех этажей: на первом жили сами организаторы, два-три человека; на втором и третьем жили все остальные, в том числе мы, одинокие мужчины. Женщины и дети располагались отдельно.

Хозяин дома был иранцем, но, честно говоря, вел себя как бандит. Каждый из нас был вынужден отдать ему по $200 «на покупку вещей». Он ушел, а потом принес нам спальные мешки, немного еды, один рюкзак, армейские ботинки и кое-какие мелочи. Мы даже пытались как-то выкрутиться и не платить эти деньги. Но куда денешься? Мы никого не знали, нам негде было остановиться. Мы попали в Беларусь нелегально.

В этом доме мы познакомились с иранцами, которые уже пытались перейти границу, но не смогли. У них закончились продукты, и они были вынуждены вернуться в Минск, в тот же дом. Они говорили: «Пройти невозможно. Нас сильно избили». Сначала мы не поверили, но когда сами пошли — убедились, что это была правда.

На четвертый день за нами прислали такси, небольшие внедорожники. Посадили по два человека в машину. Мы добрались до белорусско-польской границы. Там нас должны были встретить проводники — их называли «лидеры» — и отвезти в лагерь с другими мигрантами. Но в лесу к нам подошли несколько человек — они как будто специально вышли нам навстречу — и отобрали у нас рюкзаки, взяли вообще всё, что у нас было ценного. В самом лагере у нас почти не было еды. Бывали дни, когда я не ел по трое суток, только пил воду. Ты как будто становишься заложником у контрабандистов. Ведь правда: ты ничего не можешь сделать. Ты в чужой стране, в каком-то лесу — даже если захочешь, не убежишь.

Место лагеря называли «запретная зона» — это территория сразу за колючей проволокой на белорусской стороне. В одном месте было 60–70 человек — в основном из арабских стран: Ирана, Индии, Пакистана и даже из Южной Африки. Полный интернационал.

Однажды к нам пришли несколько белорусских солдат, задержали нас и отвели в другое место. Мы думали, нас будут мучить, издеваться, но они просто обыскали нас и оставили до вечера. Потом нас отвезли и высадили где-то у границы. Граница там делилась на участки — каждый со своим номером. Например, нас отвезли в сектор с номером 330. И сказали: «Отсюда идите — через лес, к своей точке».

И вот мы уже сами шли через лес, искали нужный ориентир. Они дали нам проволоку, металлический прут, которым можно было вскрыть забор. Но предупредили: если вернетесь обратно в Беларусь — вас изобьют. И действительно — если кого-то ловили на обратном пути, били без пощады.

Мы несколько раз пытались перейти границу. Каждый раз, как только переходили, — нас задерживали польские пограничники, избивали и снова отвозили за колючку. Мы называли это «гейм» — попытка перехода. После одного такого «гейма» — уже в нейтральной зоне — одного из наших друзей избили так, что он не мог сидеть. Мы массировали его, согревали как могли. Он страдал несколько дней. Синяки и гематомы были такие, будто его пытали иранские спецслужбы…

Когда нас снова задержали польские пограничники, у нас отобрали все вещи, наши куртки и ботинки, загрузили нас в ГАЗ, отвезли к границе и вытолкнули обратно в Беларусь. Целую ночь мы бродили босиком по лесу — без курток, дрожа от холода. В другой раз нас засекли из-за новичка с айфоном.

Мы сказали ему: «Ни в коем случае не включай айфон — он легко отслеживается». Но он не послушал и включил. Поляки тут же пришли и окружили нас. Я был в пончо, потому что шел дождь. Они сказали: «Снимай!» — подумали, что я женщина. Я снял. После этого мне в лицо распылили газ. Мне надели наручники, повели в сторону, дали воды. А ночью — снова выкинули за колючку, в Беларусь.

Наконец мы смогли перейти границу. Это было утром, около половины четвертого. Перед нами уже разрезали забор и открыли проход. Мы прошли, но тут снова появились пограничники. Мы спрятались и ждали несколько часов — до 9 утра, пока не стало тихо. К вечеру мы дошли до точки, где нас должен был ждать таксист — с ним был контакт через интернет. Мы сели, поехали — и примерно к 4 часам дня были в Германии.

Это был приграничный город — одна его часть была в Польше, другая — в Германии. Мы вышли именно в той части, где уже начиналась Германия. Водитель сказал: «Это Франкфурт-на-Одере». Потом подошла немецкая полиция, задержала нас и отвела в участок. Так началась моя жизнь в Германии.

Я подал заявление на убежище и через год получил отказ. Я очень разочаровался, было ужасно обидно после всего, что я прошел… Сейчас мое дело у адвоката, мы подали апелляцию. Прошло уже два года, а я всё еще живу в лагере для беженцев. Меня не перевели в другое место, никаких улучшений в жизни не произошло. Всё застряло. Я не знаю, что буду делать, если меня решат депортировать.